А теперь вот появился и не исчезает, да и не хочется, чтоб исчезал – он, с ласковым и понимающим взглядом черных глаз-бусинок, с нежными руками, всепонимающим и ненавязчивым молчанием. Он, конечно же, все знает и о страхах, и о пережитой трагедии. Только ему и смогла рассказать. И не торопит. Не настаивает. Красиво и трогательно ухаживает. Ждет, дает время. Похвально.
Иван твердо решил на ней жениться. Любит - не любит… Он любит, а все остальное придет со временем. Она привыкнет, перестанет бояться, стесняться. Обязательно станет его женой и матерью его детей. Он всегда добивался того, чего хотел очень сильно. Он просто медленно, но уверенно шел к своей цели. Не шумел, не кричал, не торопился. Просто шел, и доходил, добивался. И ее добьется. Добьется, и все! Будет ждать, столько сколько потребуется. Не будет настаивать, раздражать. Просто будет рядом.

- Я люблю тебя, Леля. Я хочу жениться…на тебе… - вот никак он не думал, что это так сложно. Тяжелее, чем гору сдвинуть с места. А всего-то пять слов «я хочу на тебе жениться». Пять простых слов. Она молчит. Может, он все испортил? Она молчит…
- Вань…
И ничего больше не надо. С ним спокойно, уютно. И глазки - вишенки так смотрят. Такие красивые глаза, так и хочется их потрогать. Черные – черные, как ночь, как самая черная кошка, от которой шарахаешься, если она вдруг посмеет перебежать дорогу. А от него шарахаться не хочется. С ним привычно, уютно, легко, хоть и не разговорчивый. Зато и не надоедает болтовней. Что ответить? Надо же что-то сказать или сделать…
И она его поцеловала… Совсем не так, как раньше. В этом поцелуе было все: ответ на предложение, ответ на близость, ответ на вопрос «что ты ко мне чувствуешь?»
На все был ответ. Она уже не просто робко обнимала его за шею, осмелевшие руки касались спины, спина покрывалась мурашками и становилась невыносимо горячей. Может, она утюжком проводит? Нежно так, что аж печет в глазах. Он понял все ее ответы и тоже касался груди, тонких бедер. Попка у нее была маленькая, приятная и упругая. Как он до сих пор жил и не знал, что она такая упругая? Как он раньше мог не трогать ее? Становилось просто невыносимо,и зов природы скрутил его в бараний рог. Крепко так скрутил! Но, если уж она решилась, то зверем-то точно быть нельзя. Нельзя ее испугать. Нельзя торопиться. Можно только нежно. Можно только бережно. Можно только… Все должно быть «с чувством, с толком, с расстановкой». Кто это написал? Все правильно, надо как-то отвлечь себя от ее рук, от ее губ, от груди такой невероятной, немного даже великоватой для ее телосложения. Надо отвлечься, иначе будет беда. Кто же это написал, сказал?...
А она все целовала и целовала его. Она не останавливалась, не отвлекалась. И вдруг стало совсем неважно, кто и что сказал или написал, где они находятся, что будет дальше. Все стало вдруг неважно. Он пытался вести себя понежнее, но ему казалось, что ничего не получается, но остановиться он уже не мог. Голова становилась большая и пустая, просто огромная… тело легким, невесомым. Что он делает, как он делает? Все вдруг стало неважно, ненужно. Во всем мире были только они одни. И еще что-то, что скрутило «в бараний рог». А, может, и не в бараний, а, может, и не в рог? Просто они встретились в нужное время, в нужном месте. Кто они? Что они? Уже ничего не имело значения. Просто во всей огромной вселенной они остались одни, с нежностью, которая разрывает на маленькие кусочки, с горячими телами, и с вечностью. Наедине с вечностью…

- Вань…
Ну, вот сейчас она назовет меня животным. Я не справился. Я не смог. Это конец.
- Да?
- Вань…- голос был слишком тихим, или слишком громким. Так все и должно быть? Он, наверное, решил, что я развратница. Ужас, что он обо мне теперь будет думать? – Я не знаю,… как это все получилось…просто…
- Лель, я вел себя, как скотина? Прости! Прости меня, пожалуйста…
- Вань… все нормально…Даже очень…хорошо.
Стало вдруг прохладно, твердо, что-то давило в спину.
- Вань, а почему мы на полу?
- Не знаю, кажется, были на кресле… - и такие ровные белые зубы. Красота. И глаза, которые хочется потрогать.
- Ужас просто. Давай вставать, мне холодно и жестко. А… - а как же встать? Где ее вещи? Ужас, как неловко.
Она потянула за первую попавшуюся тряпку, тряпка оказалась его трусами. Ой, сейчас провалюсь со стыда! Отдала ему трусы, не смотреть же, в самом деле, на голого мужчину. Молодого человека. Потянула опять. На этот раз повезло, и тряпка оказалась ее брючками… А где же все остальное? Она кое-как натянула на себя штаны, прикрыла грудь рукой. Хорошо, что сумерки, в комнате темно, и он не очень отчетливо может ее разглядеть. Не видит, что она красная, как свежесваренный рак, щеки пылают. Вся пылает от неловкости… А вообще, все было не так уж и страшно. Даже наоборот. Совсем не страшно и хорошо было!

А потом они поженились. Романтики как не было, так и не появилась. Но он был спокойным, смотрел нежно своими глазками – бусинками. Все было хорошо. Легко и просто.
Появилась маленькая Лера. Милая и спокойная девочка. Почему-то появилась огромная разница в системе ценностей, в интересах. У Вани появились непонятные друзья-коллеги. Все начало стремительно меняться. Почему после рождения ребенка меняется? Почему не до, а именно после? Почему ты рожаешь, жаждешь подарить радость ему, а получается, что это только твоя забота? Твоя радость и твое счастье. А ему, получается что-то вроде прихвостня. И женщина, и ребенок. Как не обидно заметить, его ребенок. Вот и она уже не так рьяно бежит на его зов. Не так откликается на его ласки. И если вдруг малышка завозилась в кроватке, то ни о каком интиме не может идти и речи. А почему же он этого понять не может? И начинаются претензии, обиды, недомолвки. И если она говорит ему «я не могу» или «мне больно», то он тупо делает свое дело и мерзко отвечает «терпи». Где же делось твое вселенское понимание и поддержка? Куда это ушло? В детских сказках пишут: «за Кудыкину гору». Что же такое или кто такой «Кудыка», где его гора и как туда добраться? Скажите, я доберусь и попробую вернуть! Пока еще это надо. Пока еще этого хочется. Где же ты, «Кудыка»?! Нет тебя и не добраться никак. Никак.

«Все проходит». Да, мудрый Соломон знал наверняка. Проходит. Может, и жаль, что проходит, но никуда не деться от хамства, от непонимания и такого давящего молчания.
- Леля, отстань. Я спать хочу. И Леру убери с кровати. Иди на соседнюю.
- Но там же… там спит…- возмущение и обида не умещались и в предложения, не находились слова. В чем я провинилась? Что сделала не так? И зачем ты так со мной? Там, на второй кровати, спит твой товарищ, друг, непонятно кто, и почему это я должна ложиться около него. Около него кормить ребенка.
- Отстань. Пусть спит. Но же не мешает. И ты мне не мешай! – отвернулся и быстро, просто моментально захрапел. А она пошла спать, с малышкой под грудью, на другую кровать. К чужому мужчине. Он не прогнал. Ничего не просил. Просто помог. Помог и помыть, маленькое и ненужное папе, чадо, и приготовить ужин. А когда уснул, то по-хозяйски обнял, и с ним было не страшно, не так обидно, не так больно разочаровываться в муже. Хорошо, если есть добрые друзья. Хорошо, что человечество не умерло с теплым отношением человека, с которым связала жизнь. Хорошо, что есть, на кого положиться. Можно продолжать. Главное, что есть Лера – маленькое, такое родное и необходимое счастье! Которое «не вычтешь и не сложишь», которое никто и никогда не отнимет, не сможет отнять, которое не заканчивается.

Друзья познаются в беде. Друзья познаются в удаче. А и не было никакой удачи, было переживание. Такое большое и неприятное, а друг был рядом. Сначала это был Ванин знакомый, потом стал Лелин друг. Костя. По-украински: Костянтин. Он помогал, всегда помогал. Был рядом. И просто не представлялось уже, как же раньше жилось, когда его не было. Может, он был всегда? С ним было очень надежно. Или так чувствовалось. А, может, просто повлияло странное воспоминание о том, как он по-свойски, по-хозяйски обнимал ее, когда муж не захотел ни помочь, ни понять? Вот и странности судьбы.
Измена не принесла угрызений совести. Уже не было страшно. Как будто так всегда и было: Костя, Леля и Лера. Он был бы неплохим отцом, мужем. Следует ли из этого, что надо уходить, спасаться от молчания, от глаз – вишенок, бусинок… Что из этого следует? Ничего не следует. Ничего. Мы вместе сегодня. Но… всегда есть это «но». Ведь если ты смог наплевать на человека, с которым ты работаешь и как будто дружить, то когда же ты сможешь наплевать на меня и моего ребенка? Ведь сможешь, я думаю. Связь на стороне продолжалась. Но в душу поселилось сомнение – инородное тело. Поселилось недоверие. В душе был полный кавардак. Бедлам – дом для умалишенных. Душа – пристанище для странных мыслей, для сомнений, для грусти и комплексов. Полная чаша. Просто через край! Но она умела молчать, все держать в себе, молча переживать. И совсем разучилась плакать. Просто устала плакать. А Ваня не уставал обижать, веять холодом. А плакать уже было просто нечем. Да и незачем.

- Ты хочешь жить с ним? Ты уходишь?! – Леля не ожидала, что Иван умеет орать, пускать пену и пар изо рта.
- Я уйду. И Леру заберу. Я не могу жить с тобой. Я устала. От всего. От того, что ты не понимаешь, не поддерживаешь, не помогаешь…
- А он, значит, хороший, понимает. Ага, гляди! – он не спросил, хотя очень хотел «что между вами было, ты с ним спала?», потому что она никогда не врет, потому что если ответит, что было… Как дальше? Может ли быть «дальше»? что вообще может быть? Лучше не унижать себя вопросом и ответом: «да, было». Лучше сделать вид, что «не было», что просто показалось, что они ошиблись. Просто попробовать перемотать назад. Как пленку на фотоаппарате, как кассету на камере. Только бы она сама не призналась. А попробовать можно. Можно попробовать переступить через себя. Обязательно, переступить через него. Только бы она осталась. Только бы ни в чем не созналась. Лучше утешь меня обманом. От боли и обиды он крушил все вокруг, бил посуду. Только не признавайся! Не надо! Сжалься надо мной! И в этот момент она была нужнее и дороже, чем когда-либо. «И счастлив тот, кто в жизни не узнает,
Единожды очнувшись ото сна,
Какой любимой женщина бывает,
Когда она в другого влюблена». Ему не повезло, и он узнал. Узнал и даже немного удивился, поняв, что она очень, просто безумно нужна, необходима. Просто как воздух, как хлеб, как соль. Нуж-на!

Она сжалилась. Не призналась. Осталась с ним. Перестала общаться с Костей. Просто отрубила. Отрезала. «Уметь зачеркивать непросто. Зачеркивать, как убивать».
Она зачеркнула. Убила. Костя стал чужим, как будто ничего и никогда. Ваня старался, менялся, возвращал. Они были вместе, только немного чужие, немного повзрослели за один день, за один миг. Как быстро все может поменяться. Просто моментально! Он опять стал нежным и ласковым, влюбленно и преданно смотрел глазами – бусинками – вишенками. Только почему-то ничего не возвращалось. Он, конечно, молодец, что не унизил ни себя, ни ее непонятными признаниями, допросами, разборками и слежкой. В самом деле, молодец. Только не появлялось чувств. Тех легких, чистых и почти студенческих отношений больше не было. Была пустота, отчужденность. Появилась жалость. Осталось чувство долга. Долг бывает перед Родиной, перед родителями, перед детьми. Это был долг перед Лерой. Для Леры. Может, она, когда вырастет, поймет, может, - нет. Но сейчас это был долг перед дочерью. Которая еще сосем маленькая, еще ничего не знает, не понимает, только чувствует, что рядом самые дорогие люди на свете. У нее две ручки: одна, чтоб держать маму, другая – папу. Это чувство защищенности ни с чем не могло сравниться. Ничем нельзя объяснить. Это просто защита. Крепкая и непробиваемая. Мама и папа. Все так и должно быть. Пусть моя дочка никогда не узнает, что не очень приятно жить и жалеть о чем-то несбывшемся, ненайденном. Пусть она в десять, нет, во сто, а лучше, в тысячу раз, будет счастливее меня. «Выслушай нас, Господи!» Выслушай и помоги. И не оставляй!

Только чего-то не хватает. Несбывшегося. А что было-то? Не было ничего настоящего до Вани. Только одно воспоминание. Как-то смутно вспоминался… Как же его звали? Петя? Кажется, да. Везет же на старинные русские имена! Петруха. Он был огромным, как гора. Широкоплечим, с большущими сильными руками, с лобастой башкой. Он дарил ей цветы. Много цветов. Красивых, пахнущих и разных. Он мог бы стать верным стражем. Защитником и опорой. Были планы, что скрывать? Мужчина должен быть надежным, в первую очередь. Этот – сама надежность. Стена. Человек – гора. Можно было бы выбрать и сделать его счастливым. Можно было бы… И отношения, как будто развивались, все шло своим чередом. Зря он пригласил ее «поужинать». Это очень модно: «приглашать на ужин». Он и пригласил. А культуре еды его так и не научил никто. Он с таким восторгом ел, как будто просто собирал деньги несколько месяцев и голодал, а сейчас дорвался. Наконец-то! Он так отчаянно чавкал, брызгался слюной. Это было отвратительное зрелище. Самое ужасное, что заметили это многие, как он громко и старательно чавкает. Ужас просто! Было так… неловко. В украинском языке есть замечательное слово «нияково». Вот и ей было «нияково». Получается, по-русски это «никаково», с ударением на второй слог. Может ли быть «каково» (с ударением именно на первый слог) или «никаково»? Ей, в самом деле, было и «нияково», и «никаково». Было неприятно, неудобно, как спать на потолке. Было ужасно. Мерзко. Особенно неудобно было оттого, что все смотрели, все видели и слышали. Оглядывались. Больше всего в жизни Леле не нравилось, если смотрели как-то «не так». А тут смотрели, пялились. И не просто «не так»… Она развернулась и ушла тогда. Старалась избегать его после. Так и свелось общение к минимуму. А потом и совсем закончилось. Мог ли он быть чем-то важным? Скорее всего, нет. И, наверное, дело не только в чавканьи. А еще в лобастой башке, в огромных размерах. Не нравились ей двухметровые и широкоплечие. Не нравились лысые и лобастые. А еще, они смотрелись плохо. Вообще не смотрелись вместе. Она – маленькая и худенькая, он - гигантский. Пат и Паташенок. Да, ничего не могло сложиться, срастись и склеиться. Ничего.

Леля была очень обязательной. Всегда все делала, как надо, как правильно. Не дай Бог, чтобы кто-нибудь посмел плохо подумать или как-то не так посмотреть! Муж так и остался мужем. Мечты – мечтами, а думы – думами… Все осталось по-прежнему, потому что не хотелось расстраивать папу, не хотелось, чтоб показывали пальцем «мать-одиночка». Одноночка… Не хотелось лишнего шума и лишних разговоров. И стало так, что просто ничего не хотелось. Такая, просто смертельная, усталость, полная апатия… Ничего не надо. Все будет правильно, только не трогайте меня. И исправно выполняла свои обязанности:
1. проснуться;
2. отвести дочку в садик;
3. убрать;
4. приготовить;
5. забрать ребенка;
6. покормить всех;
7. уложить спать;
8. отдаться мужу – супружеский долг.
Так надо. Вот и все. Полный перечень. Жизнь «на автомате». Я хорошая жена, хорошая мать. Что еще требуется? Вот и все. Жизнь по списку, по правилам. Ничего не хотелось, но так надоедало. Как говорят, «в печенках сидит». Ваня сидел в печенках так прочно, просто поселился там. Поселился и прирос! А видеть его было просто невозможно. Его нежности хватило где-то на год, может, меньше. «И все повториться с начала». Все повторилось. Он опять стал угрюмым и молчаливым. Неинтересным. Все закончилось. Все надоело. Надоел он. Надоело его постоянное молчание. Надоело выполнять условия списка. Надоела постоянная нехватка денег. Надоело по пять лет носить затасканные сапоги, сумки, вещи, которые все приходилось подштопывать, подшивать, чтоб они имели хоть немного приличный вид. Недоело сидеть без работы, а найти хоть что-то не получалось. Никак.
И к Ване ничего не чувствовалось. Появилась жгучая жалось, которая заполняла все вокруг. Как к бездомной собаке. Именно, собаке, а не ко псу. Пес. Как-то более благородно - что-ли - звучит. Тут не было ни капельки благородных порывов. А только, брошенная бродячая собака, которая все ластится: «ну, погладьте меня», «почешите за ушком, хотя бы». И смотрит грустными, никому не нужными глазами. Как у Есенина «и так глухо, как от подачки, когда бросят ей камень в след, покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег». Так он и стал просто несчастной, брошенной собакой, с пыльными, впавшими боками. А гладить не хочется, и дотрагиваться не хочется. Возникаем чувство брезгливости. Неприятно. Но жалко. Самое страшное, когда все равно. Нет - страшно, когда так жалко. Какие еще могут быть чувства? Никаких. А, может, и не было ничего?
Но ведь было-то. Было! И руки нежные, и глаза-вишенки-бусинки. Было, точно помню. Так здорово было ходить в лес за грибами, радоваться урожаю, а потом валяться в постели, молчать и ни о чем не думать. Нет, думать, только о том, как же это здорово, что он есть. Что она есть у него. Что они вместе. Как хорошо в холодную зиму прижиматься к его мягкому, теплому, нет, горячему, телу и все вокруг становится жарким, летним. Как здорово было когда-то просто держаться за руки… Почему же все это заканчивается? Зачем заканчивается? Чем заканчивается? Ведь было-то. Было! Как жалко, что все заканчивается. И нельзя вернуть. Да, и не хочется теперь. Просто от всего устала.

И ушла. Почему-то из всей семейной жизни запомнилось очень ярко и отчетливо всего три момента: когда он предложил пожениться, когда прогнал на кровать к товарищу, и когда она предложила развестись.
- Вань… - это трудно, хоть он и не нужен уже. Трудно уходить и объясняться. Легче было бы просто сбежать темной ночью.
- Лель, я прошу тебя, не уходи… - в глазах собралась разом вся тоска человечества.
- Перестань. Неужели тебе нужна такая жена?
-… да…
- Я же ничего к тебе не чувствую. Зачем я тебе?
- Я постараюсь… я все верну… я смогу…
- Зачем это все сейчас, Вань? Не нужно это никому…
- Мне нужно, - и такое зверское отчаяние, - мне! – крик души.
- Ваня, перестань. И так все тяжело и неприятно. Я же пробовала, я пыталась. И ты пытался. Ничего уже не будет. Ничего, - слезы подступали, в носу закладывало, в горле першило. «Знаешь, дочка, совсем невесело от разлюбленных уходить». Невесело, очень грустно. Очень больно. Тяжело. Это все-таки определенный этап жизни. Немаленький, но прожитый. Пройденный.
- А как же Лера? – последний аргумент.
- Ты же знаешь, где нас искать. Приезжать в гости.
- …,- вот и все. «Приезжай в гости». Как будто можно просто так приезжать. Просто видеть и знать, что они – чужие. Леля чужая. Если бы было так просто.
Вот и все. Всего три момента. Остальное было неясным, расплывчатым и смутным. Что-то приятное, что-то – нет. Но ничего четкого. Ничего оформленного.

Сборы не заняли много времени. Всего две сумки: Лелины вещи и Лерины. Все. Вот и несколько лет жизни уместились в несколько воспоминаний, и две сумки. Как мало… Она ушла. Вернулась в родительский дом. Избавилась от всепоглощающей и тоскливой жалости. Он долго не появлялся. Потом успокоился, начал приходить… к ребенку. Лелю старался избегать. Ведь очень мучительно видеть ее. Общаться. Она ведь – не его. Посторонняя женщина. Зачем себя мучить?

«Сильней любовь в разлуках и страданьях, а кто не ждал, да тот и не любил…». Мелодия на телефоне с каждым аккордом звучала все сильней. Кто бы это мог быть? В окошке написано: «нет номера». Ух, ты. Инкогнито. Кто же это?
- Алло?
- Привет, - немного грубоватый, но очень мужской голос.
- Привет… - кто же это? Она смотрела на окошко в телефоне, как будто там он должен появиться собственной персоной. Таинственный незнакомец.
- Как дела? Я слышал, ты сейчас одинокая?
- А какая разница? С кем я разговариваю?
- Мы знакомы. Разница есть. Я… хочу пригласить тебя… на свидание, - вот черт, загадка-то.
- Зачем? Я не знаю, с кем я общаюсь. Какое может быть свидание?
- Ты знаешь, давай не на свидание, а просто встреча старых знакомых?
- Я…
- Не бойся, не съем. Давай, соглашайся, - чувствовалось, что голос на том конце провода улыбается, становиться добрее. Голос ждал ответа.
- Не знаю…
- Решайся.
- …Ладно,… давай. Может, скажешь, кто ты? Как же я тебя узнаю?
- Я узнаю тебя. Когда тебе удобно? Давай, завтра…часов в пять?
- Ну, давай.
- Все до встречи. Я перезвоню вечером, утончу.
- Давай…
Вот интересно… Кто же это? Голос приятный, мужской такой. Солидный. Впечатляющий. Внушает доверия. Надо было не соглашаться? Или… Что одеть? Она окинула взглядом свои небольшие запасы одежды… Да, неутешительно… Кто же он? Откуда он знает о моей жизни? Странно… Всю ночь она терзалась вопросами.
Пришел новый день. Застал ее врасплох с кучей мыслей, сомнений. Целый день терзалась… Вот и «сильней любовь…», - запела мобилка.
- Алло?
- Привет. Готова? Скоро пять, - голос опять улыбался. Интересно, кто же это?
- Ну,… почти… - а может, сейчас отказаться, ведь есть еще время?
- Давай. Я буду ждать тебя около мемориала. Одет буду в костюм, черный в белую полоску.
- А я… - блин, за целый день так и не придумала, во что нарядиться, да и выбирать особо не из чего. В чем же буду я?
- Не переживай, я тебя узнаю, в чем бы ты ни пришла. До встречи. Жду, – он улыбнулся еще раз.
«Жду». Боже мой! Меня уже лет сто, а может, больше, никто не ждал. Не приглашал на свидания, ах нет, и на «встречу старых знакомых» тоже никто давным-давно не приглашал. Она со времен Кости – что, разве это когда-то было? – с посторонними мужчинами не общалась. Как себя вести? Что он подумает? Я, наверное, зря согласилась? Будет думать, что я «легкого поведения». Как будто бы бывает «тяжелое поведение». Ладно, пора собираться.
Вот и готова. Как боксер на ринге, полный боекомплект. Прическа в норме, даже лучше, чем обычно. Почему-то именно прическе Леля придавала огромное значение. «У тебя мания», - говорила одна из подруг, - «фишка». «Фиш» - рыба, а «фишка», получается маленькая рыбка, при чем тут голова и прическа? Тьфу, глупости всякие лезут. Просто я нервничаю. Глаза подкрашены, в меру. Большие и голубые. Во время учебы какой-то непонятный китаец сказал: «красивая девушка, только глаза большие, как у коровы». При чем тут корова? Губы. Что дальше? Джинсы, кофточка, обувь на низкой подошве. Она не выносила каблуков. Пусть немного заношенные, но не босиком же мчать «на свидание», в самом деле. Да, и вообще, чего это я распыляюсь: прическа, туфли. Не нравиться, пусть не смотрит! А если он увидит ее, такую, и сделает вид, что не заметил? Уйдет. Как стыдно, неловко… Эх, будь, что будет! Зато немного прогуляюсь – позитив. Вот так уже лучше. Одеваем улыбку.

- Привет!
Голос раздался за спиной. Он улыбался. Она повернулась:
- При…
Это был шок. Рот открылся, она резко забыла, как его надо закрывать, что надо что-то сказать и как это можно сделать. Перед ней стоял широкоплечий, огромный, лобастый, как ротвейлер… Петр. Петруха. В больших жилистых руках он держал невероятных размеров букет роз. Кажется, я попала,… надо было не соглашаться на встречу. Черт!
- Удивлена? Хорошо выглядишь.
- Д..Да. Спасибо, - комплименты делали очень редко, она всегда смущалась, и искала подвох, что-ли, - Удивлена, - еще бы! Он изменился. Перестал носить спортивные штаны под туфли. Ему был очень к лицу костюм, черный в белую полоску. Волосы отросли, ему очень шло, даже лоб не казался таким большим. И улыбка обалденная. Почему она раньше не замечала, как он красиво и доброжелательно улыбается? Он стоял рядом, большой и надежный, как танк. С таким не страшно. Интересно, а он научился правильно кушать и не чавкать? Это было когда-то самым отвратительным. Но цветы взяла. Она обожала цветы, а ей их так редко дарили. Очень редко. Давно это было…
- Неприятно?
- Нет, отчего же? Нормально. Просто не ожидала, - она чувствовала себя местами убогой рядом с ним. Да и не смотрелись они вместе…
- Пойдем, погуляем. Ты голодная?
- Нет пока. Пойдем.
Может, лучше быть голодной, чтоб он зачавкал, и очарование прошло?
Вечер был приятный, уютный. Это прекрасно – весенние вечера! Только прохладно, дурацкое время цветения абрикосы. Всегда прохладно. Она поежилась…
- Тебе холодно?
- Немного.
- Я могу дать тебе пиджак. Хочешь?
- Спасибо, не надо, - мрак просто. Как же Леля будет смотреться в его пиджаке, размеров на десять больше? Потерпим, померзнем. Не хочется по-дурацки выглядеть. Карикатура.
- Давай, может, тогда зайдем куда-нибудь? Чаю хоть попьем?
- Давай, - вот сейчас он будет активно что-то жевать и волшебство пройдет. И они опять расстанутся, как тогда… Пусть лучше сейчас, чем позднее.
Он повел ее к машине. Ух, ты! Это был темно-серый Додж! Не ожидала! Он был большой, и машина, - как танк. Внутри так просторно. Вот это да!
В ресторане незаметно вырос паренек весь в белом «что будем заказывать?». Петр, конечно, предложил покушать. Она согласилась. Неслышно цветы перекочевали в вазу. Вдруг от пережитого переживания так зверски захотелось есть, что казалось, что весь мир слышит, как бурчит у нее в животе. Так неловко. Принесли еду, много всякого разного, и названия замысловатые, не запомнишь. Все было таким вкуснющим. Пальчики оближешь. Она, конечно же, не стала облизывать пальчики, а он не стал чавкать и разбрызгивать слюной. Надо же, научился! Думала, что в таком возрасте уже не меняются.

Прошел год.

- Девчонки, не заждались?
Красивая девушка в, дорогом облегающем фигуру, брючном костюме повернулась, глазюки излучали счастье. Огромные голубые глаза и ресницы – бабочки. Когда она научилась так смотреть? Как изменилась, - похорошела. Настоящая красавица! И смотреть нравиться , любоваться, и трогать хочется. Как он скучал, хотя не виделись всего пару часов. Какие они здоровские – его девчонки!
- Привет. Не заждались, неплохо проводим время, вон Лера катается на «Ромашке», уже круг третий. Не пойму, как ее до сих пор не укачало,- и улыбнулась. Он ее поцеловал. Ему так нравилось ее целовать, просто неописуемо, такие нежные губы, он обожал, когда губы полные и мягкие, и все рвется на встречу друг другу. Чувства заполняли, выливались наружу. Их было так много – премного, хотелось кружить ее на руках, танцевать! Хвастаться всему большому миру, нет, всей необъятной вселенной, своим счастьем. Целовать. Ах, если бы оказаться сейчас где-то в теплом местечке, вдали от глаз…
Подбежала Лера:
- Петруша! Привет! Я хочу еще на американские горки! Пожалуйста, мама не пуска-ает, уговори ее! Пожа-а-алуйста!
- Отпусти ребенка, не будь врединой!
- Не вредничаю я, просто переживаю, что она испугается, - откуда в ней появилось столько уверенности в себе. Просто супер-женцина!
- Остановим. Снимем. Не бойся. Беги, девочка.
- Спасибо, Петруша. Ты – прелесть. И мама с тобой добрее стала и веселее, - и девулька в обалденной шляпке расцеловала его и убежала.
- Лелька, перестань так смотреть на меня и так целоваться, сейчас украду!
- Что уже красть-то? Я ж - твоя.
- Чего ж раньше не соглашалась быть моей-то?
- Я люблю тебя. «Прости, что я жила скорбя,
Что солнцу радовалась мало,
Прости, прости, что за тебя
Я слишком многих принимала!». Вот так-то…